С. И. Сивоконь
В русской литературе лишь два писателя получили в народе неофициальное, но почетное знание «дедушка»: Иван Андреевич Крылов и Корней Иванович Чуковский (1882–1969). Причем Корнея Ивановича называли «дедушкой Чуковским» еще при жизни. Однако Корней Иванович не любил, когда его называли «дедушкой Чуковским»: ведь в понятие это укладывалась лишь небольшая часть того, что нм сделано в литературе: сказки, песенки, загадки, потешки, переводы и пересказы для самых маленьких. И однако сколь ни существенна остальная, большая часть его творчества – для детей постарше и особенно для взрослых, – все же наиболее оригинален Чуковский-сказочник, Чуковский – детский поэт. Его стихотворные сказки с неменьшим основанием могут быть названы поэмами для малышей, а писатель и филолог Ю. Тынянов – тоже не без оснований – называл их «детским комическим эпосом».
Сказки Чуковского. «Крокодил»
Стихотворные сказки Чуковского точно введение в курс великой русской поэзии. Они доступны даже самым маленьким детям, и все же это настоящие стихи, созданные по тем же законам, что и стихи А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. А. Некрасова, А. А. Блока. По ним можно изучать теорию стиха: его ритмику, рифму, стихотворные размеры, аллитерацию и ассонанс... А главное – они завораживают маленького читателя своей музыкой, удовлетворяют его огромнейшую тягу к поэзии, которая (позднее Чуковский сам докажет это) у малышей развита особенно сильно.
Дети сразу приняли сказки Чуковского как свои: охотно заучивали и декламировали их наизусть. Взрослые же (в том числе многие педагоги и критики) долго не могли найти к этим сказкам верного ключа, не могли оценить их педагогические достоинства. Уже при появлении «Крокодила» раздались недоуменные голоса: почему-де из этой поэмы ничего не узнаешь о самом Крокодиле – чем он кормится, где живет... Но ведь автор и не ставил такой задачи. Его сказка художественное, а не научно-популярное творение. И Крокодил тут не реально-«биологический», а условно-сказочный. Так что оценивать сказку надо совершенно иначе.
Есть признание самого Чуковского дли чего он создал «Крокодила» (правда, оно было сделано немного позднее). «Теперь у нас в Москве есть большой зоопарк, писал он, обращаясь к маленьким детям, – где каждому зверю живется привольно и весело... А в старое время, когда Ленинград был Петроградом, зверей сажали в такие миленькие, тесные клетки, что им и повернуться было негде. В этих ужасных клетках звери тосковали и мучились. Мне всегда было жалко смотреть на них, и я сочинил сказку о том, как дикие звери, жившие в лесах и пустынях, решили освободить своих братьев из клеток и отомстить их мучителям».
Итак, в основе поэмы-сказки – тема любви к животным. Но содержание ее выходит за рамки одной темы. Новаторская поэма Чуковского, грянувшая в 1917 г. точно с неба, создавалась в борьбе с бездарными сочинителями дореволюционных детских виршей – вялых, слащавых, вся идея которых сводилась к одному генеральному призыву, обращенному к ребенку: не бегай, не прыгай, будь паинькой. «Крокодил» был резким и откровенным вызовом этой убогой морали, этой, по выражению Ю. Тынянова, «ватной» поэзии.
«Доблестный Ваня Васильчиков» из поэмы Чуковского, тот, что «без мамы гуляет по улицам», по канонам прежней детской поэзии должен был неизбежно заблудиться, стать жертвой каких-то жутких происшествий. У Чуковского же он не только не попадает в беду, но дважды подряд прославляется как «спаситель Петрограда от яростного гада»…
Ребенок в центре сюжета, ребенок активный, любознательный и всегда побеждающий – вот главный герой большинства сказок Чуковского, список которых был начат «Крокодилом». Даже там, где такого героя формально нет (скажем, в «Мухе-Цокотухе» или «Тараканище»), – даже там герой, выручающий всех, напоминает озорного мальчишку – правда, не просто озорного, но и бесстрашного (Комарик, Воробей или, позднее, Бибигон). Немудрено, что дети сразу заметили «Крокодила» и оценили его по достоинству.
Маленький сын Чуковского, для которого поэт начал сочинять «Крокодила», с первого раза запомнил почти весь прочитанный ему текст наизусть. Поистине поэма обладала какими-то магическими свойствами, помогавшими такому мгновенному усвоению.
Что же это за свойства?
В поэме этой очень много рифм – не только внешних, но и внутренних. Рифмы тут резонируют, отражаются друг от друга, друг с другом перекликаются, и, конечно же, это способствует быстрейшему запоминанию стихов: одна строка тянет за собой другую:
Гимназисты за ним,
Трубочисты за ним,
И толкают его.
Обижают его...
или:
То Кокошенька Лелёшеньку разит,
То Лелёшенька Кокошеньку тузит.
Абсолютно симметричные строки! И почти каждый слог в этих строках рифмуется.
А как чутко реагирует стих Чуковского на перемены ситуаций! Буквально при каждом повороте сюжета ритм резко меняется, и это тоже оставляет читателю «узелки» для запоминания.
Критики находили и продолжают находись в «Крокодиле» многочисленные заимствования из русской классической да и фольклорной поэзии. В поэме есть строки, словно взятые напрокат у Лермонтова и Некрасова, у Ершова и Северянина, из русских былин и народных песен. Но что не пародирование, не передразнивание классиков или фольклора. Пародия предполагает ту или иную форму критики – Чуковский же перед собой такой цели не ставил. Нет, это скорее прогулка по садам русской поэзии, сеанс наслаждения стихами. Поэт тогда жил в дачном местечке Куоккала, на берегу Финского залива, и любил проводить такие «сеансы» со своими и чужими детьми во время морских прогулок.
Разумеется, в этих заимствованных сказалась и поэтическая неопытность автора, который в «Крокодиле» еще только примеривался, как лучше писать для детей. Хотя заимствования не вполне исчезнут и в его последующих сказках.
Но, несмотря на все это, начинающий детский поэт Корней Чуковский уже тогда создал творение оригинальное, знаменовавшее собой появление принципиально новой поэзии для детей, которая полностью восторжествует лишь после Октября. Поэзии радостной, веселой и звонкой, основанной на глубоком, подлинно научном изучении психики ребенка, коренных его интересов и склонностей.
Другие сказки Чуковского
В создании детских стихотворных сказок Чуковскому помогло отличное знание русской поэзии и русского фольклора.
Сборники народных русских сказок, песен, загадок, пословиц и поговорок, собранных И. М. Снегиревым, П. В. Киреевским, П. Н. Рыбниковым, А. Ф. Гильфердингом, А. Н. Афанасьевым, И. В. Барсовым, П. В. Шейном, не говоря уже о трудах Владимира Даля во главе со знаменитым его Словарем, в доме Чуковского были поистине настольными книгами. «На слуху» были у него и старинные английские детские песенки, так называемые «Нерсери раймз», с которыми поэт познакомился во время первой поездки в Англию. На русский язык эти песенки были потом блестяще переведены С. Я. Маршаком (сборник их под названием «Плывет, плывет кораблик» выходил у нас не однажды). Несколько песенок перевел и сам Чуковский: «Храбрецы», «Барабек», «Котауси и Мауси» др.
Эти английские песенки, пленившие его своей буйной фантазией и дерзкой причудливостью, Чуковский полюбил на всю жизнь. Следы этой влюбленности заметны в его сказках, но непосредственно они отразились лишь в «Путанице». Так что вряд ли есть серьезные основания утверждать, как то делают иные исследователи, что сказки Чуковского-де по самому своему существу иноземны, что в основе их лежат традиции англо-американской поэзии для детей. В целом это, безусловно, неверно. На структуре стиха, на нравственном содержании сказок Чуковского и тем более на их языке англоязычные источники почти не сказались. Что же касается заморских зверей и географических названий, то они служат, как правило, лишь для словесно-звуковой игры.
А вот близость этих сказок к русской стихотворной, и особенно фольклорной, традиции не нуждается в доказательствах – достаточно открыть любую сказку «дедушки Корнея»:
Ой вы, бедные сиротки мои,
Утюги я сковородки мои!
(«Федорино горе».)
Бом! Бом! бом! бом!
Пляшет Муха с Комаром.
А за нею Клоп, Клоп
Сапогами топ, топ!
(«Муха-Цокотуха».)
Где, в какой литературе, кроме русской, найдутся ближайшие «родственники» этих строк? Только в детском и «взрослом» русском фольклоре да в произведениях, близких к нему (скажем, в ершовском «Коньке-Горбунке»). Двух мнений тут быть не может.
Кстати, многочисленные попытки перевода сказок Чуковского на английский язык не удались до сих пор, хотя иные переводчики немало изощрялись и в ритмах, и в рифмах, и в словесной игре. Это еще раз говорит о том, что англоязычной стиховой традиции сказки эти отнюдь не близки.
«От двух до пяти»
Эту уникальную книгу Чуковский писал шестьдесят с лишним лет – на протяжении почти всей своей долгой литературной жизни. Начата она была фактически в середине 20-х гг., когда у поэта появились дети, а последние дополнения Чуковский внес в книгу перед самой кончиной.
То, что делают сегодня лучшие из родителей – записывают свои наблюдения за ребенком, образцы детской речи, – Чуковский стал делать едва ли не первым. Записи эти ему захотелось опубликовать, и он напечатал в газете «Речь», где тогда активно сотрудничал, статью «О детском языке». Статья пришлась не в пору: сами сотрудники газеты не вполне поняли автора – приняли ее за рождественскую шутку экстравагантного критика. Да и письма читателей, полученные автором, чаще всего выражали недоумение: дескать, кому и зачем это нужно? Очень уж непривычное это было понятие – детская речь. Чуковскому волей-неволей пришлось повременить с этой темой и пока что продолжить наблюдения над детьми.
Подлинный, и притом массовый, интерес к детской речи появился у читателя лишь после Октября. И когда в 1924 г. в московской и ленинградской прессе вновь стали появляться «фельетоны» (а фактически очерки) Чуковского о детском языке, поток писем, хлынувший к нему с новой силой, был уже совершенно иным. Ему писали прачки, кухарки, кондукторши, больничные сиделки – писали с огромным уважением и любовью к детям, с пониманием того, как важно изучать и самого ребенка, и образцы его речи.
Серия очерков в ленинградской «Красной газете» вылилась в книжечку «Маленькие дети» (1928), а еще через несколько лет – в книгу «От двух до пяти» (под этим названием книга Чуковского выходит с 1933 г.). На сегодня эта книга выдержала более 20 изданий. Начавшись как разговор о детской речи, книга эта превратилась в фундаментальный труд о самом ребенке, о его психике, об освоении им окружающего мира, о его огромных творческих возможностях.
Почему у книги такое название – «От двух до пяти»?
Конечно, прежде всего потому, что построена книга на материале жизни и творчества детей этого возраста. Но почему выбран именно этот возраст? Да потому, что он особенный. Это возраст, в котором любой ребенок совершает подвиг труда и творчества: осваивает (всего за 3 года!) основные богатства родного языка. И осваивает не как прилежный зубрила, а как поэт.
Тут подлинное открытие, сделанное Чуковским. Возрасту от двух до пяти, невиданные возможности которого открыты им, стоило бы присвоить наименование «Чуковского».
Внимательно прочтя эту книгу, лучше поймешь и самого Чуковского, и его стихотворные сказки. Вот, говоря о сверхъюных поэтах, он замечает: «...Стихотворения детей в возрасте от двух до пяти лет всегда возникают во время прыжков и подскакиваний. Если ты пускаешь мыльные пузыри, тебе естественно прыгать с соломинкой возле каждого пузыря и кричать:
Как высоко! Ай, ай, ай!
А если играешь в пятнашки, тебе нельзя не выкрикивать:
Как могу, так и бью!
Как могу, так и бью!
И не раз и не два, а раз десять-пятнадцать подряд. Здесь вторая особенность этих детских стихов: их выкрикивают множество раз».
А теперь вспомним, сколько словесных повторов и веселых танцев в стихах самого Чуковского. Вот лишь один пример – из «Чудо-дерева»:
Как у наших у ворот
Чудо-дерево растет.
Чудо, чудо, чудо, чудо
Расчудесное!
Не листочки на нем,
Не цветочки на нем,
А чулки да башмаки.
Словно яблоки!
Эти строки тоже хочется выкрикивать, под них тоже хочется приплясывать, танцевать.
Заметим, что и эти повторы в стихах, и разноударная рифма (башмаки – яблоки) характерны не только для стихов, сочиняемых малышами, но и для стихов фольклорных.
Здесь еще открытие, сделанное Чуковским: и словотворчество, и стихотворчество детей, говорит он, совершается по тем же законам, что словотворчество и стихотворчество народа. Недаром многие из слов, которые неутомимо, из поколения в поколение, вновь и вновь открывают дети, или уже когда-то бытовали в русском литературном языке («льзя», «заключить» в смысле запереть, «удобриться», в смысле смягчиться и т. д.), или даже бытуют сейчас – в каких-то местных диалектах («людь», «сольница», «смеяние» и т. д.).
У народа же дети заимствуют и страсть к «перевертышам», к «лепым нелепицам» (термины Чуковского). Целиком на принципе перевертыша построена «Путаница» – одна из любимейших детских сказок. Сколько боев пришлось за нее выдержать автору – боев с недальновидными воспитателями, упрямо твердившими, что эта сказка вредна, что она, дескать, вносит сумятицу в детские умы.
Чуковскому пришлось привести бездну примеров, чтобы доказать: ребенок потому и смеется над перевертышами, что понимает истинное положение дел. Если б не понимал – ему и смеяться было бы не над чем. Его смех – это смех радости, смех, подтверждающий, что освоение мира проходит для него успешно.
Вдобавок перевертыш – это игра, и игра веселая, – стало быть, он вдвойне полезен подрастающему человеку. «Никакие другие (игры) не подводят ребенка так близко к первоосновам юмора, – замечает Чуковский. – А это задача немалая: воспитать в ребенке юмор – драгоценное качество, которое, когда ребенок подрастет, увеличит его сопротивление всякой неблагоприятной среде и поставит его высоко над мелочами и дрязгами».
Жизнь самого Чуковского как нельзя лучше подтверждает правоту этого суждения. Юмор с детства облегчал ему жизнь и верно служил до самых последних дней.
От издания к изданию Чуковский улучшал свою книгу, наполняя ее новыми находками и открытиями. Начав с отдельных наблюдений над детской речью, он пришел к открытию системы приобщения ребенка к родному слову, к поэзии. Постепенно он выяснил, что пик высшей поэтической одаренности ребенка приходится примерно на три года – вот самое благоприятное время для стихотворного воспитания! Правда, начало этого воспитания закладывается раньше: «...Сама того не замечая, – писал Чуковский, – каждая мать своим обращениям к ребенку невольно придает если не чисто стиховую, то речитативную форму, которая хотя и не влияет на форму первого младенческого лепета, но все же приучает ребенка к восприятию ритмов».
Мать-то, как видим, свое дело делает. А вот как пойдет дальше? Поддержат ли родители, старшие братья и сестры стиховые восторги маленького поэта, первые проблески поэтического настроения, переполняющего его душу, первые стихотворные выкрики, сопровождаемые радостным танцем?.. Встретит ли он на своем пути хороших воспитателей в яслях, в детском саду, в школе? Попадут ли ему в руки хорошие книги стихов для детей, которые продолжат его стиховое развитие? От этого и зависит, полюбит ли человек поэзию на всю жизнь или вырастет к ней равнодушным.
Заповеди для детских поэтов
Огромный материал, собранный и обобщенный Чуковским в книге «От двух до пяти», позволил ему дополнить свою книгу главой «Разговор с начинающими» (имелись в виду начинающие детские поэты), которая потом превратилась в «Заповеди для детских поэтов». Здесь обобщение и собственного опыта работы для малышей, и работы коллег Чуковского по детской поэзии: С. Маршака, С. Михалкова, А. Барто, Д. Хармса, А. Введенского и др.
В последних изданиях этих заповедей тринадцать. Вот они (в самом кратком изложении):
1. Стихи для малышей должны быть графичны: в каждой строфе, а то и в каждом двустишии должен быть материал для художника.
2. Нужна наибыстрейшая смена образов.
3. Словесная живопись должна быть лиричной.
4. Нужна подвижность и переменчивость ритма.
5. Нужна повышенная музыкальность поэтической речи.
6. Рифмы в стихах должны быть как можно ближе друг к другу.
7. Рифмы детских стихов должны быть главными носителями смысла всей фразы.
8. Каждая строка должна жить своей собственной жизнью.
9. Не загромождать детских стихов прилагательными.
10. Преобладающим ритмом этих стихов должен быть хорей.
11. Детские стихи должны быть игровыми.
12. Поэзия для малышей должна быть и для взрослых поэзией.
О том, что все эти правила не были для Чуковского непререкаемой догмой, лучше всего говорит последняя, тринадцатая заповедь, прямо призывающая детских поэтов «мало-помалу нарушать многие из вышеуказанных заповедей, дабы путем постепенного усложнения формы подвести малыша вплотную к восприятию великих поэтов». Эта стратегия Чуковского нам уже известна.
Из всех заповедей только две или три оказались необязательными для больших советских поэтов (в стихах С. Маршака и Л. Квитко довольно много прилагательных, «малышовые» стихи д. Барто чаще всего не бывают игровыми). Но в целом заповеди Чуковского за истекшие годы успели подтвердить свою надежность, сегодня с ними не может не считаться ни один поэт, если он собирается писать для маленьких детей.
Незадолго до смерти, в статье «Признания старого сказочника», которая осталась неоконченной, Чуковский сформулировал , еще одну, уже четырнадцатую заповедь – «может быть, самую главную: писатель для малых детей непременно должен быть счастлив. Счастлив, как и те, для кого он творит».
Эта заповедь действительно самая главная: дети по природе своей счастливцы и оптимисты, и не может хорошо писать для них человек несчастливый, хмурый и злой.
...Бегут годы, десятилетия. Профессиональные: психологи, советские и зарубежные, все глубже проникают в тайны различных детских возрастов, в том числе и возраста от двух до пяти. Но уникальная книга Корнея Чуковского не стареет. На нее и сегодня охотно ссылаются и педагоги, и критики, и детские поэты, и те же психологи. И не просто ссылаются, но часто опираются на нее в своих исследованиях.
Разумеется, будущие исследователи внесут в эту книгу немало изменений и дополнений. Но они не смогут пошатнуть ее главного вывода: дети всех времен и народов имеют полное право всегда, во всех случаях оставаться детьми..
Возражать против этого сегодня – значит безнадежно отстать от жизни, значит подвергать себя публичному осмеянию.
В исключительно трудной борьбе 20–30-х гг., осыпаемый насмешками, а иногда и угрозами, Чуковский одержал очень важную творческую победу. И не только для себя лично, но и для детей, для детской литературы. Он подвел надежный фундамент под здание советской поэзии для детей, создал систему, по которой детские писатели и психологи, детские поэты и критики могут теперь выверять свою работу научно.
В русской литературе лишь два писателя получили в народе неофициальное, но почетное знание «дедушка»: Иван Андреевич Крылов и Корней Иванович Чуковский (1882–1969). Причем Корнея Ивановича называли «дедушкой Чуковским» еще при жизни. Однако Корней Иванович не любил, когда его называли «дедушкой Чуковским»: ведь в понятие это укладывалась лишь небольшая часть того, что нм сделано в литературе: сказки, песенки, загадки, потешки, переводы и пересказы для самых маленьких. И однако сколь ни существенна остальная, большая часть его творчества – для детей постарше и особенно для взрослых, – все же наиболее оригинален Чуковский-сказочник, Чуковский – детский поэт. Его стихотворные сказки с неменьшим основанием могут быть названы поэмами для малышей, а писатель и филолог Ю. Тынянов – тоже не без оснований – называл их «детским комическим эпосом».
Сказки Чуковского. «Крокодил»
Стихотворные сказки Чуковского точно введение в курс великой русской поэзии. Они доступны даже самым маленьким детям, и все же это настоящие стихи, созданные по тем же законам, что и стихи А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. А. Некрасова, А. А. Блока. По ним можно изучать теорию стиха: его ритмику, рифму, стихотворные размеры, аллитерацию и ассонанс... А главное – они завораживают маленького читателя своей музыкой, удовлетворяют его огромнейшую тягу к поэзии, которая (позднее Чуковский сам докажет это) у малышей развита особенно сильно.
Дети сразу приняли сказки Чуковского как свои: охотно заучивали и декламировали их наизусть. Взрослые же (в том числе многие педагоги и критики) долго не могли найти к этим сказкам верного ключа, не могли оценить их педагогические достоинства. Уже при появлении «Крокодила» раздались недоуменные голоса: почему-де из этой поэмы ничего не узнаешь о самом Крокодиле – чем он кормится, где живет... Но ведь автор и не ставил такой задачи. Его сказка художественное, а не научно-популярное творение. И Крокодил тут не реально-«биологический», а условно-сказочный. Так что оценивать сказку надо совершенно иначе.
Есть признание самого Чуковского дли чего он создал «Крокодила» (правда, оно было сделано немного позднее). «Теперь у нас в Москве есть большой зоопарк, писал он, обращаясь к маленьким детям, – где каждому зверю живется привольно и весело... А в старое время, когда Ленинград был Петроградом, зверей сажали в такие миленькие, тесные клетки, что им и повернуться было негде. В этих ужасных клетках звери тосковали и мучились. Мне всегда было жалко смотреть на них, и я сочинил сказку о том, как дикие звери, жившие в лесах и пустынях, решили освободить своих братьев из клеток и отомстить их мучителям».
Итак, в основе поэмы-сказки – тема любви к животным. Но содержание ее выходит за рамки одной темы. Новаторская поэма Чуковского, грянувшая в 1917 г. точно с неба, создавалась в борьбе с бездарными сочинителями дореволюционных детских виршей – вялых, слащавых, вся идея которых сводилась к одному генеральному призыву, обращенному к ребенку: не бегай, не прыгай, будь паинькой. «Крокодил» был резким и откровенным вызовом этой убогой морали, этой, по выражению Ю. Тынянова, «ватной» поэзии.
«Доблестный Ваня Васильчиков» из поэмы Чуковского, тот, что «без мамы гуляет по улицам», по канонам прежней детской поэзии должен был неизбежно заблудиться, стать жертвой каких-то жутких происшествий. У Чуковского же он не только не попадает в беду, но дважды подряд прославляется как «спаситель Петрограда от яростного гада»…
Ребенок в центре сюжета, ребенок активный, любознательный и всегда побеждающий – вот главный герой большинства сказок Чуковского, список которых был начат «Крокодилом». Даже там, где такого героя формально нет (скажем, в «Мухе-Цокотухе» или «Тараканище»), – даже там герой, выручающий всех, напоминает озорного мальчишку – правда, не просто озорного, но и бесстрашного (Комарик, Воробей или, позднее, Бибигон). Немудрено, что дети сразу заметили «Крокодила» и оценили его по достоинству.
Маленький сын Чуковского, для которого поэт начал сочинять «Крокодила», с первого раза запомнил почти весь прочитанный ему текст наизусть. Поистине поэма обладала какими-то магическими свойствами, помогавшими такому мгновенному усвоению.
Что же это за свойства?
В поэме этой очень много рифм – не только внешних, но и внутренних. Рифмы тут резонируют, отражаются друг от друга, друг с другом перекликаются, и, конечно же, это способствует быстрейшему запоминанию стихов: одна строка тянет за собой другую:
Гимназисты за ним,
Трубочисты за ним,
И толкают его.
Обижают его...
или:
То Кокошенька Лелёшеньку разит,
То Лелёшенька Кокошеньку тузит.
Абсолютно симметричные строки! И почти каждый слог в этих строках рифмуется.
А как чутко реагирует стих Чуковского на перемены ситуаций! Буквально при каждом повороте сюжета ритм резко меняется, и это тоже оставляет читателю «узелки» для запоминания.
Критики находили и продолжают находись в «Крокодиле» многочисленные заимствования из русской классической да и фольклорной поэзии. В поэме есть строки, словно взятые напрокат у Лермонтова и Некрасова, у Ершова и Северянина, из русских былин и народных песен. Но что не пародирование, не передразнивание классиков или фольклора. Пародия предполагает ту или иную форму критики – Чуковский же перед собой такой цели не ставил. Нет, это скорее прогулка по садам русской поэзии, сеанс наслаждения стихами. Поэт тогда жил в дачном местечке Куоккала, на берегу Финского залива, и любил проводить такие «сеансы» со своими и чужими детьми во время морских прогулок.
Разумеется, в этих заимствованных сказалась и поэтическая неопытность автора, который в «Крокодиле» еще только примеривался, как лучше писать для детей. Хотя заимствования не вполне исчезнут и в его последующих сказках.
Но, несмотря на все это, начинающий детский поэт Корней Чуковский уже тогда создал творение оригинальное, знаменовавшее собой появление принципиально новой поэзии для детей, которая полностью восторжествует лишь после Октября. Поэзии радостной, веселой и звонкой, основанной на глубоком, подлинно научном изучении психики ребенка, коренных его интересов и склонностей.
Другие сказки Чуковского
В создании детских стихотворных сказок Чуковскому помогло отличное знание русской поэзии и русского фольклора.
Сборники народных русских сказок, песен, загадок, пословиц и поговорок, собранных И. М. Снегиревым, П. В. Киреевским, П. Н. Рыбниковым, А. Ф. Гильфердингом, А. Н. Афанасьевым, И. В. Барсовым, П. В. Шейном, не говоря уже о трудах Владимира Даля во главе со знаменитым его Словарем, в доме Чуковского были поистине настольными книгами. «На слуху» были у него и старинные английские детские песенки, так называемые «Нерсери раймз», с которыми поэт познакомился во время первой поездки в Англию. На русский язык эти песенки были потом блестяще переведены С. Я. Маршаком (сборник их под названием «Плывет, плывет кораблик» выходил у нас не однажды). Несколько песенок перевел и сам Чуковский: «Храбрецы», «Барабек», «Котауси и Мауси» др.
Эти английские песенки, пленившие его своей буйной фантазией и дерзкой причудливостью, Чуковский полюбил на всю жизнь. Следы этой влюбленности заметны в его сказках, но непосредственно они отразились лишь в «Путанице». Так что вряд ли есть серьезные основания утверждать, как то делают иные исследователи, что сказки Чуковского-де по самому своему существу иноземны, что в основе их лежат традиции англо-американской поэзии для детей. В целом это, безусловно, неверно. На структуре стиха, на нравственном содержании сказок Чуковского и тем более на их языке англоязычные источники почти не сказались. Что же касается заморских зверей и географических названий, то они служат, как правило, лишь для словесно-звуковой игры.
А вот близость этих сказок к русской стихотворной, и особенно фольклорной, традиции не нуждается в доказательствах – достаточно открыть любую сказку «дедушки Корнея»:
Ой вы, бедные сиротки мои,
Утюги я сковородки мои!
(«Федорино горе».)
Бом! Бом! бом! бом!
Пляшет Муха с Комаром.
А за нею Клоп, Клоп
Сапогами топ, топ!
(«Муха-Цокотуха».)
Где, в какой литературе, кроме русской, найдутся ближайшие «родственники» этих строк? Только в детском и «взрослом» русском фольклоре да в произведениях, близких к нему (скажем, в ершовском «Коньке-Горбунке»). Двух мнений тут быть не может.
Кстати, многочисленные попытки перевода сказок Чуковского на английский язык не удались до сих пор, хотя иные переводчики немало изощрялись и в ритмах, и в рифмах, и в словесной игре. Это еще раз говорит о том, что англоязычной стиховой традиции сказки эти отнюдь не близки.
«От двух до пяти»
Эту уникальную книгу Чуковский писал шестьдесят с лишним лет – на протяжении почти всей своей долгой литературной жизни. Начата она была фактически в середине 20-х гг., когда у поэта появились дети, а последние дополнения Чуковский внес в книгу перед самой кончиной.
То, что делают сегодня лучшие из родителей – записывают свои наблюдения за ребенком, образцы детской речи, – Чуковский стал делать едва ли не первым. Записи эти ему захотелось опубликовать, и он напечатал в газете «Речь», где тогда активно сотрудничал, статью «О детском языке». Статья пришлась не в пору: сами сотрудники газеты не вполне поняли автора – приняли ее за рождественскую шутку экстравагантного критика. Да и письма читателей, полученные автором, чаще всего выражали недоумение: дескать, кому и зачем это нужно? Очень уж непривычное это было понятие – детская речь. Чуковскому волей-неволей пришлось повременить с этой темой и пока что продолжить наблюдения над детьми.
Подлинный, и притом массовый, интерес к детской речи появился у читателя лишь после Октября. И когда в 1924 г. в московской и ленинградской прессе вновь стали появляться «фельетоны» (а фактически очерки) Чуковского о детском языке, поток писем, хлынувший к нему с новой силой, был уже совершенно иным. Ему писали прачки, кухарки, кондукторши, больничные сиделки – писали с огромным уважением и любовью к детям, с пониманием того, как важно изучать и самого ребенка, и образцы его речи.
Серия очерков в ленинградской «Красной газете» вылилась в книжечку «Маленькие дети» (1928), а еще через несколько лет – в книгу «От двух до пяти» (под этим названием книга Чуковского выходит с 1933 г.). На сегодня эта книга выдержала более 20 изданий. Начавшись как разговор о детской речи, книга эта превратилась в фундаментальный труд о самом ребенке, о его психике, об освоении им окружающего мира, о его огромных творческих возможностях.
Почему у книги такое название – «От двух до пяти»?
Конечно, прежде всего потому, что построена книга на материале жизни и творчества детей этого возраста. Но почему выбран именно этот возраст? Да потому, что он особенный. Это возраст, в котором любой ребенок совершает подвиг труда и творчества: осваивает (всего за 3 года!) основные богатства родного языка. И осваивает не как прилежный зубрила, а как поэт.
Тут подлинное открытие, сделанное Чуковским. Возрасту от двух до пяти, невиданные возможности которого открыты им, стоило бы присвоить наименование «Чуковского».
Внимательно прочтя эту книгу, лучше поймешь и самого Чуковского, и его стихотворные сказки. Вот, говоря о сверхъюных поэтах, он замечает: «...Стихотворения детей в возрасте от двух до пяти лет всегда возникают во время прыжков и подскакиваний. Если ты пускаешь мыльные пузыри, тебе естественно прыгать с соломинкой возле каждого пузыря и кричать:
Как высоко! Ай, ай, ай!
А если играешь в пятнашки, тебе нельзя не выкрикивать:
Как могу, так и бью!
Как могу, так и бью!
И не раз и не два, а раз десять-пятнадцать подряд. Здесь вторая особенность этих детских стихов: их выкрикивают множество раз».
А теперь вспомним, сколько словесных повторов и веселых танцев в стихах самого Чуковского. Вот лишь один пример – из «Чудо-дерева»:
Как у наших у ворот
Чудо-дерево растет.
Чудо, чудо, чудо, чудо
Расчудесное!
Не листочки на нем,
Не цветочки на нем,
А чулки да башмаки.
Словно яблоки!
Эти строки тоже хочется выкрикивать, под них тоже хочется приплясывать, танцевать.
Заметим, что и эти повторы в стихах, и разноударная рифма (башмаки – яблоки) характерны не только для стихов, сочиняемых малышами, но и для стихов фольклорных.
Здесь еще открытие, сделанное Чуковским: и словотворчество, и стихотворчество детей, говорит он, совершается по тем же законам, что словотворчество и стихотворчество народа. Недаром многие из слов, которые неутомимо, из поколения в поколение, вновь и вновь открывают дети, или уже когда-то бытовали в русском литературном языке («льзя», «заключить» в смысле запереть, «удобриться», в смысле смягчиться и т. д.), или даже бытуют сейчас – в каких-то местных диалектах («людь», «сольница», «смеяние» и т. д.).
У народа же дети заимствуют и страсть к «перевертышам», к «лепым нелепицам» (термины Чуковского). Целиком на принципе перевертыша построена «Путаница» – одна из любимейших детских сказок. Сколько боев пришлось за нее выдержать автору – боев с недальновидными воспитателями, упрямо твердившими, что эта сказка вредна, что она, дескать, вносит сумятицу в детские умы.
Чуковскому пришлось привести бездну примеров, чтобы доказать: ребенок потому и смеется над перевертышами, что понимает истинное положение дел. Если б не понимал – ему и смеяться было бы не над чем. Его смех – это смех радости, смех, подтверждающий, что освоение мира проходит для него успешно.
Вдобавок перевертыш – это игра, и игра веселая, – стало быть, он вдвойне полезен подрастающему человеку. «Никакие другие (игры) не подводят ребенка так близко к первоосновам юмора, – замечает Чуковский. – А это задача немалая: воспитать в ребенке юмор – драгоценное качество, которое, когда ребенок подрастет, увеличит его сопротивление всякой неблагоприятной среде и поставит его высоко над мелочами и дрязгами».
Жизнь самого Чуковского как нельзя лучше подтверждает правоту этого суждения. Юмор с детства облегчал ему жизнь и верно служил до самых последних дней.
От издания к изданию Чуковский улучшал свою книгу, наполняя ее новыми находками и открытиями. Начав с отдельных наблюдений над детской речью, он пришел к открытию системы приобщения ребенка к родному слову, к поэзии. Постепенно он выяснил, что пик высшей поэтической одаренности ребенка приходится примерно на три года – вот самое благоприятное время для стихотворного воспитания! Правда, начало этого воспитания закладывается раньше: «...Сама того не замечая, – писал Чуковский, – каждая мать своим обращениям к ребенку невольно придает если не чисто стиховую, то речитативную форму, которая хотя и не влияет на форму первого младенческого лепета, но все же приучает ребенка к восприятию ритмов».
Мать-то, как видим, свое дело делает. А вот как пойдет дальше? Поддержат ли родители, старшие братья и сестры стиховые восторги маленького поэта, первые проблески поэтического настроения, переполняющего его душу, первые стихотворные выкрики, сопровождаемые радостным танцем?.. Встретит ли он на своем пути хороших воспитателей в яслях, в детском саду, в школе? Попадут ли ему в руки хорошие книги стихов для детей, которые продолжат его стиховое развитие? От этого и зависит, полюбит ли человек поэзию на всю жизнь или вырастет к ней равнодушным.
Заповеди для детских поэтов
Огромный материал, собранный и обобщенный Чуковским в книге «От двух до пяти», позволил ему дополнить свою книгу главой «Разговор с начинающими» (имелись в виду начинающие детские поэты), которая потом превратилась в «Заповеди для детских поэтов». Здесь обобщение и собственного опыта работы для малышей, и работы коллег Чуковского по детской поэзии: С. Маршака, С. Михалкова, А. Барто, Д. Хармса, А. Введенского и др.
В последних изданиях этих заповедей тринадцать. Вот они (в самом кратком изложении):
1. Стихи для малышей должны быть графичны: в каждой строфе, а то и в каждом двустишии должен быть материал для художника.
2. Нужна наибыстрейшая смена образов.
3. Словесная живопись должна быть лиричной.
4. Нужна подвижность и переменчивость ритма.
5. Нужна повышенная музыкальность поэтической речи.
6. Рифмы в стихах должны быть как можно ближе друг к другу.
7. Рифмы детских стихов должны быть главными носителями смысла всей фразы.
8. Каждая строка должна жить своей собственной жизнью.
9. Не загромождать детских стихов прилагательными.
10. Преобладающим ритмом этих стихов должен быть хорей.
11. Детские стихи должны быть игровыми.
12. Поэзия для малышей должна быть и для взрослых поэзией.
О том, что все эти правила не были для Чуковского непререкаемой догмой, лучше всего говорит последняя, тринадцатая заповедь, прямо призывающая детских поэтов «мало-помалу нарушать многие из вышеуказанных заповедей, дабы путем постепенного усложнения формы подвести малыша вплотную к восприятию великих поэтов». Эта стратегия Чуковского нам уже известна.
Из всех заповедей только две или три оказались необязательными для больших советских поэтов (в стихах С. Маршака и Л. Квитко довольно много прилагательных, «малышовые» стихи д. Барто чаще всего не бывают игровыми). Но в целом заповеди Чуковского за истекшие годы успели подтвердить свою надежность, сегодня с ними не может не считаться ни один поэт, если он собирается писать для маленьких детей.
Незадолго до смерти, в статье «Признания старого сказочника», которая осталась неоконченной, Чуковский сформулировал , еще одну, уже четырнадцатую заповедь – «может быть, самую главную: писатель для малых детей непременно должен быть счастлив. Счастлив, как и те, для кого он творит».
Эта заповедь действительно самая главная: дети по природе своей счастливцы и оптимисты, и не может хорошо писать для них человек несчастливый, хмурый и злой.
...Бегут годы, десятилетия. Профессиональные: психологи, советские и зарубежные, все глубже проникают в тайны различных детских возрастов, в том числе и возраста от двух до пяти. Но уникальная книга Корнея Чуковского не стареет. На нее и сегодня охотно ссылаются и педагоги, и критики, и детские поэты, и те же психологи. И не просто ссылаются, но часто опираются на нее в своих исследованиях.
Разумеется, будущие исследователи внесут в эту книгу немало изменений и дополнений. Но они не смогут пошатнуть ее главного вывода: дети всех времен и народов имеют полное право всегда, во всех случаях оставаться детьми..
Возражать против этого сегодня – значит безнадежно отстать от жизни, значит подвергать себя публичному осмеянию.
В исключительно трудной борьбе 20–30-х гг., осыпаемый насмешками, а иногда и угрозами, Чуковский одержал очень важную творческую победу. И не только для себя лично, но и для детей, для детской литературы. Он подвел надежный фундамент под здание советской поэзии для детей, создал систему, по которой детские писатели и психологи, детские поэты и критики могут теперь выверять свою работу научно.