Ю. Фучик
Мимо свежей могилы Карела Чапека во второе воскресенье января прошли тысячи пражан. Это был настоящий парад живых перед мертвым писателем. Тысячи людей различных профессий – рабочие, служащие, учителя, студенты, ремесленники – шли в глубоком молчании мимо могилы, словно желая что-то сказать мертвому Чапеку, что-то пообещать ему и, в свою очередь, выслушать, что говорит им писатель. Да, это безмолвное шествие говорило своим молчанием.
Через неделю новые колонны людей направились в Виноградский театр на траурное заседание, посвященное памяти Карела Чапека. Это были не обычные посетители театра, это были массы, которые пришли сюда, чтобы принять участие в тризне. И это участие можно назвать демонстративным.
Может быть, ни один чешский писатель так старательно не уклонялся от политических столкновений, как это делал Карел Чапек. Он думал над большими проблемами, но охотнее оставлял многое недосказанным, даже недомысленным, чем высказывал что-либо политически слишком конкретное, каждодневное, как ему казалось, «будничное». Чапека привлекали самые актуальные темы, он охотно за них брался и разрабатывал их, но в тот момент, когда читатель ждал: сейчас, сейчас будет сказано нужное слово, ведь все уже вело к тому, чтобы оно было произнесено, – Чапек ускользал в абстракцию, чтобы не говорить этого слова. Он боялся кипения мира в литературе.
Он боялся его и в жизни. Писатель был бы доволен, если бы мир, в котором он жил, считался достаточно сносным для всех, настолько сносным, чтобы в нем не нужно было ничего радикально менять. Однако Чапек, будучи художником, не мог не чувствовать, что окружающий его мир не таков. В его произведениях часто звучала боль, вызванная этим чувством, и часто проявлялось неправильное стремление скрыть это, прикрыть хотя бы слегка, как прикрывают незаживающую рану английским пластырем. В годы, когда первые великие бои свободы с наступающей реакцией буквально потрясали мир, Чапек рассказывал о герани, которая так чудесно расцветала в его саду, рассказывал громко, чтобы заглушить то, что звучало за садовой оградой, то, что звучало в его собственной душе.
Нет, не трусость принуждала его к такому поведению. Ведь на это ему требовалось, а к сожалению, и действительно потребовалось слишком много силы. Нет, это было вызвано ложным сознанием ответственности за существующий порядок, за который на самом деле он не нес ответственности и который был ему как художнику не только глубоко чуждым, но и прямо враждебным.
Он не мог не чувствовать этой враждебности на протяжении всей своей творческой деятельности, но особенно остро он испытал ее на собственном опыте в последние недели своей жизни. На него обрушилось так много грязной ненависти, как редко обрушивалось на кого другого. За то, чего он не сказал, его преследовали с такой ожесточенностью, как если бы он всю свою жизнь открыто это проповедовал. Его преследовали за то, что лучшие его произведения и лучшие части его произведений, даже вопреки желанию автора, раскрывали подлинные чувства художника: нет, не все в порядке на этом свете, и это необходимо изменить. Чапека преследовали даже за его непоколебимую, хотя и не воинственную веру в человека и его доброе начало.
В последние дни своей жизни ему пришлось обнажить шпагу для самозащиты. Он сделал это впервые, с непривычки робко, но с сознанием, что он должен так поступить. Тогда же он впервые ясно понял, какое великое дело решается в этом каждодневном политическом фехтовании, которого он всегда боялся и сторонился. Ему не пришлось сражаться долго. Его настигла смерть, которой было не трудно осилить человека, наполовину уже затравленного гончими псами врагов.
Чапек умер. Но родился парадокс – мертвый Карел Чапек стал борцом. Тот, кто себя старательно изображал в виде мирного садовника, стал боевым символом для тех, на кого он не рассчитывал.
Собственно, это и не парадокс. Всякое творчество, достойное жизни, наследуют те, кто борется за свободу.
Из газеты «Нова свобода» от 19 января 1939 г.
