МАЛЕНЬКИЙ КАРЕЛ

   Как водится, наш младшенький подрастал, а вместе с ним возрастали и его жалобы. Стоило нам с Печей задумать какое-нибудь дело, он тут же бежал домой и своим пронзительным голоском вызванивал маменьке про наши намерения, пищал, что мы не хотим брать его с собой. Нелегко нам с ним было! Впрочем, его нельзя винить за это, еще малышом он жаждал поделиться своими наблюдениями, домыслами и представлениями, а на маменькины глаза он всегда был прав; для нее он был ангелом-утешителем, а мы – как нам казалось – изолгавшимися, непослушными балбесами. В конце концов нам оставалось только самим взяться за его воспитание, и мы так часто и долго твердили ему, что вовсе он не «мальчишечка» и не «Иченек», а обычный Ичек–«ябеда-берабида», «куриная гузка», что мало-помалу он поумнел и перестал на нас жаловаться. Ему хотелось участвовать в наших играх, и, значит, жаловаться было нельзя. Однажды случилось так, что Карел великодушно промолчал и, приняв на себя вину Печи, получил хорошую трепку от папеньки, хотя, бегая с мальчишками, не он поломал прекрасный розовый куст, после чего безмерно кичился своей братской солидарностью. Он столько раз с гордостью показывал нам следы розог на попке и хвастал, что промолчал и пострадал ни за что, пока мы не сказали ему: «Хватит! Эка невидаль, один раз получить взбучку!» Мы были не изнежены и не сентиментальны, и почему бы не всыпать разочек этому развязному комаришке, маленькому глупышке? Тем более что он наверняка скоро опять ляпнет что не надо, а то побежит к папеньке с тревожным сообщением о нашем новом «грехопадении», и уж тогда нам несдобровать! Ведь даже бабушка в прошлый раз признала: «Ничего не поделаешь, такой болтунишка, чистый Гатарек, ему непременно надо выпалить все, что известно, а то и поболе!»
   Знала ли бабушка какого-то болтунишку Гатарека или сама изобрела понятие «гатарковства»? Такого слова не было в словарях, не бытовало оно и в нашем крае, но навсегда осталось в семье и, слава богу, запало в память Карела. Соображал он молниеносно и тут же делал вывод: «А если получится так, то что потом? А дальше? Что же в конце концов выйдет?» Ни безудержно оптимистичная сестра, ни во всем сомневающийся, склонный к пессимизму старший брат-фаталист, ни мечтательная и несправедливая маменька, ни здравомыслящий папенька не могли ему ответить. Не сумели сделать это ни жизнь, ни мир, и вечное «почему?», «а что потом?» беспокойного ребенка до конца жизни мучили и терзали пытливую мысль. Слишком много у него возникало вопросов. Вы слышите, как он без конца их задает?
   Не только наш младший, но и мы, старшие, в детстве спрашивали обо всем, что творилось вокруг, интересовались тем, как это получается и что делается в городке и деревне, в огромном котле быстротекущей жизни, которая в то время была аскетически суровой. Папенька возил нас с собой и многое показывал, а дома мы изображали Карела, который с такой жадностью разглядывал все вокруг, и маменьку, что лишь изредка, издали, из семейного мирка, смотрела из окошка или с мнимого балкона на мелькавших, словно в кинематографе, людей и происшествия провинциального городка. Зато мы были ненасытными зрителями и хотели видеть все изблизи. Подобно античному хору, мы были свидетелями того, как жили обитатели почти каждого дома. Карелу мало было просто видеть; не в меру любознательный, дотошный и бесстрашный, маленький, как тихая, всюду сующая свой нос мышка, он все еще «сопереживал». Мы с Печей бегали смотреть на горн кузнеца и ковку лошадей, а Карел проводил в кузнице полдня, хотел видеть, как кузнец раздувает огонь мехами, калит железо и как, рассыпая искры, мягкое железо поддается клещам. Карел с раннего детства обожествлял огонь, искры и яркие вспышки пламени. Его занимало, что кони терпеливо стоят, когда им подрезают копыта и прибивают подковы, он хотел видеть, как натягивают шины на колеса телеги и ослабляют дышло; переминаясь с ноги на ногу, с посиневшим от холода носиком, засунув руки в карманы, он подолгу торчал там и не мог наглядеться.
   То бежал к колеснику посмотреть, как продвигается ремонт двух повозок, а затем дома с удовлетворением сообщал, что у одной телеги боковые решетки уже сделали, а завтра примутся за другую. Что там появился новый ученик, по имени Франта, пока он даже инструменты поднести не может, но ему у мастера уже нравится. Он сказал, что на обед у них была пшенная каша со сливами, а он ее любит, так что учиться ему уже охота!
   Схватив какие-то наши вдрызг разбитые башмаки, он бежал напротив, к сапожнику, нашему главному благодетелю, ведь мы быстро рвали самую крепкую обувь, которую тот добросовестно чинил, после чего она здорово жала ноги, особенно в пятках и носках. А работа сапожника была тяжелой: весь день сидел он за низким столиком в своей единственной комнате, где тяжелый воздух был пропитан запахом кожи, краски, клея, еды и всюду развешанных пеленок. Вездесущему Карелу были известны все мелочи в этом доме: куда мастер положил чью-то бумажную мерку, куда сунул молоток, знал, что у него сломалось шило и на подошве мало гвоздей. Удивительно, как после всего увиденного он сам не научился чинить обувь. [...]
   Не было ни одного уголка в лавках или мастерских, где бы не зазевался кто-нибудь из нас. Мы двое, постарше и поопытнее, прибегали домой вовремя, а Карела теряли без конца; порой приходилось обегать весь город, прежде чем мы натыкались на следы маленького брата, а затем и на него самого, страстно увлеченного бог знает чем.
   – А где Иченек, разгильдяи? – кричала маменька вне себя от страха, когда мы возвращались одни. – Не пошел ли на речку? Где вы его бросили?
   – Он остался у кузницы, не захотел пойти с нами.
   – Ты, конечно, шлялась с девчонками, балаболка, а Печа баловался с мальчишками! И не стыдно вам являться домой одним, без него? Бог знает, что с ним может стрястись!
   И на наши беспечные головы сыпались подзатыльники, а то и шлепки посильнее, а граненый, выступающий камешек обручального кольца, надо сказать, был твердый. Мы, как вспугнутые голуби, вылетали из гнезда на поиски Карела. А он мог оказаться в самых невероятных местах.
   Иногда малыш стоял, перегнувшись, у фонтана и не мог наглядеться, как рябит вода от удара его прутика. Либо замирал у витрины с часами, ожидая появления кукушки, а то где-нибудь в уголке беседовал с мальчиком поменьше и пытался подружиться с Тигром, огромным псом мясника, глазел на птиц, подзывал к себе чужую кошку. Мы рысью бежали с ним домой и передавали маме, как дароносицу. [...]

УЧЕНИЕ КАРЕЛА И КОЕ-ЧТО С ЭТИМ СВЯЗАННОЕ

   Жаль, что идиллия эта продолжалась год, самое большое – два, и маменька снова принялась плакать, на этот раз из-за неподдельного страха: встал вопрос о Кареле и его учении.
   – Слава богу, Ленча уже отучилась, ей остается только освоить шитье, стряпню и иностранные языки. Сколько она нам стоила денег и забот – и представить нельзя. А теперь – мальчики. Печа поступит в городское училище в Жацлерже, чтобы одолеть наконец немецкий, опять пойдет в третий класс. А вот Иченек – его пора определять в градецкую гимназию, но сами видите, как он еще слаб после тяжелой скарлатины: наверное, я скоро высохну от забот. Бог знает, каково мальчику придется у чужих-то людей, как с ним станут обращаться. Он сам говорит, что будет скучать. Ужасно боюсь я за этого ребенка, – плакалась маменька бабушке.
   – Оно конечно так, ну да придумаем что-нибудь. Хочешь, я с ним поеду? У меня деньги есть, а на него пан доктор даст, как дал бы всем другим, мальчику надо хорошенько питаться. А уж если он со мной, то вам и беспокоиться нечего
   Осчастливленная маменька тут же помчалась в Градец подыскать квартиру – и подыскала; маленькая темная кухонька, зато рядом – светлая большая комната с видом на окрестности. Это было в доме Кнепров на Малой площади; там бабушка с Карелом прожили четыре года. А веселая волшебница там вроде и впрямь колдовала: нашему одиннадцатилетнему любимчику жилось отлично, как дома. В дневнике он, например, записал так: «Сегодня прекрасный день, утром вызвали получать награду. Я гулял и не учился. На обед говядина, укропный соус, кнедлики, на ужин – ветчина, бабушкин кофе – ам, ам! – булка и ветчина – объедение!» [...]
   В Градце бабушка ухаживала за Карелом, не щадя сил. Он был самой большой радостью ее жизни. Учился мальчик отлично, и она им безмерно гордилась, может быть, в его успехах даже видя и свою скромную заслугу.
   – Учись, Кадличек, хорошо, на радость своим, как следует все вычитывай в книжках, –говорила она.
   Он же читал что ни попадя; никакого отношения к урокам это не имело, а она между тем ходила вокруг на цыпочках. Наконец он отрывался от книги, и тут у них развязывались языки. Это был настоящий концерт, состоявший из выдумок, шуток и народных изречений. От бабушки Карел научился отыскивать в повседневной речи простые, но сочные словечки, высмеивать свою и чужую сентиментальность, составлять анаграммы, играя со словами, словно жонглер с пестрым мячиком, и с добродушным сарказмом обсуждать проблемы и сомнения, которые его мучили. Без бабушкиного юмора и оптимизма ему пришлось бы пережить массу горестей и конфликтов, неизбежных в переходном возрасте; рядом с ней продлевалась счастливая пора его детства. Ведь этот неуемный хлопотун, ненасытный зритель и слушатель мог и смел делать все, что вздумается. Бабушка воспитывала его ненавязчиво, мягко, он словно нежился в атмосфере беспредельной любви. Резвый, будто ласочка, он собирал, умножал и увеличивал свой духовный капитал, накопленный бесчисленными поколениями многих веков. Легонький и подвижный, как стрекоза над тростником, он своим хоботком высасывал все, что ему было по вкусу. Счастливый мальчик и прекрасные годы! [...]

САД KPAKОНОШA И ХЛОПОТЫ С ПЕЧЕЙ

   [...] У нас с Печей свободного времени оставалось мало, да и не тянуло никуда идти; меня маменька заставляла шить и помогать по хозяйству, а Печа предпочитал рисовать, чтобы набить руку. А вот подрастающий Карел прилип к папеньке и, навещая больных, объехал с ним весь наш край. Он слушал, как спокойно и разумно разговаривает врач с пациентом, и всегда знал, как кто себя чувствует. «Таким образом я лучше всего подведу сынишку к тому, чтобы он стал врачом и моим преемником», – радовался папенька; однако сына больше увлекала философия, и мы вместе разбирали учения античных философов и произведения писателей всех времен и народов. Карела уже не удовлетворяли знания отца, и у нас конца не было дебатам о прочитанном и виденном; неуемный паренек нередко ставил отца в тупик своими вопросами.
   – Даже не знаю, что давать ему читать, у нас полно книг, но далеко не все ему нравятся, а свои любимые он знает чуть ли не наизусть. Я выписал бы что-нибудь, да только вот что?
   Карел покраснел от похвалы, и хохолок на затылке надменно встал дыбом.
   – Да, папа, Тршебизским и Ирасеком я уже сыт по горло, а Немцову с Нерудой знаю от корки до корки. Придется тебе поломать голову, подбирая мне подходящие книги.
   Подходящими оказались стихи Байрона и других поэтов, современные журналы, такие, как «Пршеглед» и «Модерни живот». Стихи Карел читал с огромным увлечением, играл в рифмы и даже пытался говорить рифмованными фразами.
   Он развивался стремительно; особенно заинтересовал его модный тогда декаданс.

***

   – Не знаю, что такое, но Кадличек все время где-то болтается. Совсем слушаться перестал. Уроки выучит, и опять какие-то встречи, скорей всего, с друзьями, не только днем, но и после ужина убегает. Не то чтобы со мной пошутить или в карты поиграть, как бывало; ему говоришь, а он тоже за словом в карман не лезет: «Вам этого не понять, бабуся!» Так жаловалась бабушка внучке, когда та приехала в Градец учиться кулинарии в местной гостинице.
   – Не огорчайтесь, бабушка, ведь он по-прежнему отличник!
   – А как же иначе, будь по-другому, я вашим и на глаза бы не показалась. Живется ему со мной хорошо, книжки бесперечь читает и без конца что-то строчит, наверное, уроки, а сам хмурый, словечка не вымолвит!
   – Что произошло, Карел? Что с тобой? Признавайся! – пристала я к нему, когда мы остались вдвоем.
   Он вспыхнул.
   – Ради бога, ты-то хоть оставь меня в покое; что дурного в том, если мы задумали основать в гимназии тайное общество учащихся? А я его возглавляю, хотя там примут участие и восьмиклассники; после каникул начнем издавать ежемесячный журнал, и все стоят на том, чтобы редактором был я. Я уже собираю статьи и стихи, свои и чужие, хожу к ребятам, выбиваю из них обещанное. А бабушка суетится, бегает внизу в шлепанцах, все меня ищет и кричит: «Когда домой заявишься? Вот погоди, пожалуюсь папеньке, что ты то и дело где-то носишься, а время позднее, уже девять часов!» Пойми, ведь надо мной смеются!
   – Ну и пускай, а ты не обращай внимания да радуйся, что она с тобой, тебе нигде не было бы лучше.
   – Знаю, а что с ней станет, если ей сказать, что я влюбился! Такая красивая девочка. Я готов проводить ночи напролет под ее окнами. Ведь я уже не маленький, мне скоро четырнадцать. (Какое! Четырнадцать еще совсем не скоро!) Придется потерпеть, пока не отучу бабушку бегать за мной.
   [...]

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА

   [...] Братьям пришлось пережить еще немало горьких минут, прежде чем кончилась война. Карел шлифовал стихи для своей «Французской поэзии», но перевод стихов оплачивался плохо, так же как живопись и рисунки Йозефа. Однако этому факиру любви и искусства было безразлично, сыт он или голоден; ведь его любимая жила поблизости. Карел решил получить твердый заработок и стал добиваться скромной должности в Академической библиотеке. Работал всего за несколько крон, зато чувствовал себя уютно среди книжных сокровищ. Домой Карел возвращался поздно, совершенно измотанный и усталый; не так-то просто с больным позвоночником сто раз на дню лазить по лестнице за книгами, спускаться вниз, носить и расставлять горы учености. Пришлось от библиотеки отказаться; он устроился гувернером единственного сына графа, владельца замка в Хише возле Жлутиц.
   Пробыл он там меньше года (1916–1917), но жизнь в замке, в краю, который он называл «серым», оказала немалое влияние на характер его поэзии. Атмосфера замка пропитала его, словно аромат старого вина и негромкий напев старинной романтической мелодии; это был совсем иной, почти феодальный мир. Поездки в карете по незнакомым местам, о существовании которых Карел даже не слышал, хотя названия их уводили в чешскую старину. Местные жители, онемеченные еще во владычество Марии-Терезии и Иосифа II, в большинстве своем по-чешски совсем не говорили, однако в их речи сохранилось множество выражений гуситских времен. Жижка разрушал там старые крепости и замки, а на горе Владаржи, отступая, выиграл большое сражение и сжег дотла городок Жлутице, от которого уцелели лишь древние погреба, образованные в скалах. Этот гуситский городок был известен своим уникальным сборником чешских песнопений в деревянном переплете, весом около сорока килограммов. Хотя он был чешский, немцы хранили его как драгоценную реликвию и не раз закапывали, оберегая от неприятелей этой земли.
   Почему редкостная, неповторимая «Голубая хризантема» в «Рассказах из одного кармана» выросла не где-то возле Упице или в Сватонёвицах у одинокого домика путевого обходчика, рядом с железной дорогой, а именно недалеко от Лубенце, поблизости Хише? Ведь юродивая Клара родом была из Упице, мы все ее знали, слышали ее смех и странную болтовню; там, в волшебном краю нашей молодости, следовало бы ей рвать и носить голубые хризантемы.
   Впечатления от жизни в замке отражены в «Кракатите»; не там ли повстречался брату безупречный в услужливый камердинер пан Паул? Не там ли промелькнула «татарская принцесса» Вилле? А несчастная гувернантка из рассказа «В замке» из «Мучительных рассказов»?
   Наверняка там живо подмечен мастерски сделанный, с юмором, точно, портрет старого графа Лажанского в сборнике «Ветвь и лавр». Этот немец был таким страстным чешским патриотом, что сердце радуется, когда читаешь о нем. [...]
   В 1917 году выздоровевшему Карелу наконец представилась возможность работы в редакции газеты «Народни листы». Значит, ему предстояло стать журналистом? Да, и он был очень этому рад! В числе сотрудников газеты были Виктор Дык, К.-М. Чапек и ряд других известных литераторов, однако среди них не было... Карел посмотрел на Печу: «Выходит, брат, я один? Нет, так дело не пойдет!»
   Новый сотрудник предложение принял не сразу. Он поставил условие: «Весьма польщен, но или вы возьмете нас обоих, или ни одного. В противном случае благодарю и сожалею. Искренне Ваш К. Ч.».
   Кто знает, понравилось или не понравилось это в редакции, но они тут же стали подыскивать соответствующую рубрику. Вспомнили, что печатали совсем не плохие статьи Печи об изобразительном искусстве и кое-какие его публикации в «Вольных смерах» и «Умелецком месячнике». Одним словом, договорились; хозяева газеты были весьма экономны, но у Печи голова пошла кругом, когда он узнал, что ему будут платить шестьсот крон в месяц. Первый надежный заработок, хотя стоимость старых крон неудержимо падала.
   А теперь – докажи, что у тебя меткий глаз, проворные ноги, что ты способен ходить без устали, умеешь гоняться за своей новой работой, сколько потребуется.
   – Ну видишь, если каждый из нас внесет свою долю, то мы заживем, как господа! – предложил счастливый Карел.
   Йозеф ничего не ответил, только просиял, ведь его акции поднимались с головокружительной быстротой. Теперь он гораздо чаще показывался на людях со своей девушкой, не думая о возможности запрета со стороны ее строгой и рассудительной матери. Сознание, что он в состоянии обеспечить будущее любимой, придало ему мужества.
   В редакции тоже ими были довольны. Карел завалил их острыми, легко написанными статьями и злободневными заметками, а Йозеф поставлял объективные и вдумчивые рецензии о выставках и искусстве, рисунки для «Небойсы», не забыли они и о детях, получивших два тома «Короба сказок». Могло ли быть более плодотворное сотрудничество?

1962 г.